В День Победы собрали невыдуманные истории о войне

В этом году мы отмечаем 77 лет со дня окончания Великой Отечественной Войны. PEOPLETALK благодарит ветеранов за мужество и отвагу, которые они проявили.

Блокадный Ленинград. Аноним.

Настоящим праздником для нас была баня. Впервые за долгие месяцы блокады нас повели в баню. Это было в июне или в июле сорок второго года. Наша группа закончила мыться, пришла другая группа девочек, незнакомых. Подача воды кончалась. Из крана сочилась тоненькая струйка. Все с удивлением смотрели на меня и молчали. В двух словах воспитательница объяснила, в чем дело, и попросила смыть грязь. Она подвела меня к девочке, мывшейся на крайней скамейке, и незнакомая девочка набрала из своего тазика воды в сложенные лодочкой ладошки и вылила ее на мое плечо. Я шла от одной девочки к другой, получая воду из ладошек, испытывая щемящее чувство благодарности. На помощь спешила какая-то кроха, неся в ладошках драгоценную воду. Вода вытекала из ее рук, но малышка тоже пыталась помочь и усиленно терла мое колено влажной ладошкой. Так или иначе, но я снова стала чистой, получив по пригоршне воды от каждой девочки. От радости я даже засмеялась. И вдруг засмеялись все девочки. Малышка зашлепала в тазике ладонями, расплескивая драгоценную воду. И для нас это был первый «салют», салют надежды на возрождение нормальной жизни, в которой баня перестанет быть событием и превратится в заурядную обыденность. Домой, то есть в детский дом, я возвращалась вместе с новыми подругами, испытывая нежные чувства ко всем сразу и смутно догадываясь, что получила необыкновенный урок доброты. Завыла сирена, оповещая о новой воздушной тревоге, но чувство благодарной нежности не исчезло.

Источник: портал world-war.ru

Леокадия Кофтун

Родом я из Могилевского района Белоруссии. Когда началась война, мне исполнилось 14 лет. Немцы пришли к нам через две недели после начала войны. Советские власти заранее подготовили людей, в задачу которых входило формирование партизанских отрядов из числа местных жителей, хорошо ориентировавшихся в местности.

Я, отец и два моих брата ушли к партизанам. Желающих было много, в том числе и среди детей и подростков. Моя мама одобрила это решение. Она считала, что с партизанами ее детям будет лучше, а иначе все мы могли попасть на немецкие заводы. Немцы очень плохо обращались с населением захваченных территорий, поэтому люди убегали к партизанам. Сначала шли немецкие войска, а затем отряды наемников. Вот они уже занимались грабежами и мародерством. Немцы забирали домашнюю скотину, но все остальное отбирали наемники. В партизанском отряде детей отправляли на вокзалы. Мы должны были собирать информацию о поездах, которые приходили и уходили, расспрашивать о целях и пунктах отправки составов. Немцы не могли предположить, что дети, мирно играющие на вокзале, на самом деле — разведчики. Честно говоря, мы и сами плохо понимали, насколько это опасно.

Пособников фашистов из числа местных жителей было немало. Люди верили, что немцы пришли надолго. Просто надо было как-то жить и где-то зарабатывать деньги, чтобы детей кормить. Но очень многие отказались сотрудничать. Жили плохо, бедно, но не захотели работать у немцев. Первое время многие не верили, что СССР выстоит. Но наступила первая зима, и моя мама, увидевшая, как немцы надевали поверх сапог валенки, тихо сказала мне: «Им Россию не победить. Зима победит немцев».

Я и отец воевали вместе. Мои братья ушли с другим партизанским отрядом. С ними я больше не виделась. Они погибли. А вот отца похоронили на моих глазах. Тогда к смерти относились философски. Люди вокруг считали, что умершие — счастливые, потому что они отмучались. Такое отношение к смерти было у всех — взрослых и детей. Но, несмотря на то, что нас окружала смерть, ставшая неотъемлемой частью нашего существования — гибель отца я пережила очень тяжело.

Но было место и счастью на войне. Люди влюблялись, создавали семьи, играли свадьбы. Война — время серьезнейшей переоценки смысла жизни. На войне начинаешь ценить каждую минуту. И вот свадьбы становились такими счастливыми моментами, когда вдруг забывали, что вокруг смерти, страдания и полная неизвестность. ЗАГСов тогда не было, в церквях венчались. Столы накрывали тем, что было. В деревнях меняли одежду на продукты. Свадебное меню — хлеб, картошка, каши. Ничего вкуснее я после войны не ела.

Партизанские отряды для тысяч людей стали спасением. К Сталину относились по-разному. Моя семья поддерживала советскую власть, хотя отец был из богатой раскулаченной семьи. Но, когда началась война, не было сомнений, на чьей мы стороне. Моя мама так и не увидела живыми ни братьев, ни отца. Она очень тяжело пережила эту утрату, но понимала, что такова была цена победы. В перерывах между заданиями дети в лесу играли в лапту. Такое у нас было детство.

Мечтать, конечно, мечтали. У каждого были свои мечты. Я мечтала о соли. В Белоруссии было плохо с солью. И вот, когда летчики прилетали за ранеными, они меня спрашивали: «Ну что ты тебе парень привезти?» Меня так в шутку называли. Женской одежды не было, приходилось носить то, что было под рукой. Я просила соли привезти. Удивлялись просьбе, конечно, другие ведь просили конфет привести, а я соль. Как хотелось соли тогда, так мне, наверное, в жизни больше ничего не хотелось. Вся еда была несоленая. А вот если привозили соль, у меня был праздник.

Победу я встретила на Украине. Ночью слышу — шум, крик. Думаю, что-то опять случилось. Почему люди кричат? Оказалось, объявили о завершении войны.

Источник: bbc.com

Локшины Татьяна Александровна и Григорий Ильич

Г.И. — Познакомились мы в столовой, и я начал за ней ухаживать. Вначале мы, правда, поругались, но потом нас помирила ее подруга.

Т.И. — А буквально через две недели знакомства решили пожениться. Пришли 7 марта 1942 года в ЗАГС втроем: я, Гриша и его друг. Нас сразу зарегистрировали, война ведь, какие уж тут церемонии, даже свидетелей не требовалось. И только там, в ЗАГСе, я узнала какая у него фамилия, вот такая умная была. Что поделать, влюбилась я в него сильно, хотя поклонников было много. Столько было вокруг хороших ребят, но все как друзья, а вот в Гришу влюбилась до потери пульса, даже сама удивляюсь. Вот так мы поженились, никакой свадьбы, конечно, у нас не было, и ничего, с тех пор 65 лет уже вместе… А уже в ноябре 1943 года там же в Вологде у нас родилась дочка. Ехать мне было некуда, поэтому в своем госпитале и родила.

И все как могли, помогали нам с ребенком. Один раз мы оба были на службе, а дочка вместо кроватки лежала в ящике из-под снарядов. Она начала плакать, и ее услышал наш повар, украинец. Когда я пришла, он мне и говорит: — «Дохтор, як же ваша дитина плакала, но я ее успокоил». — «А как?» — спрашиваю — «Я нашел трохи супу, нажевал хлеба, из ложечки ее накормил, и она зараз уснула…» А дочке было-то всего ничего…

Источник: проект «Я помню»

Лепская (Хмара) Дина Павловна

С великой, никогда не ослабевающей благодарностью вспоминаю жителей деревень в Западной Белоруссии. Жили они крайне бедно. Вот когда нам стало понятно, почему сельские люди по дороге в город не надевали обувь: они очень берегли её. Деревни были небольшие, поселения располагались близко друг от друга, через каждые три — пять километров. В избах почти ни у кого не было настоящей мебели. Половину избы занимала русская печь, на которой спали. Были в избах “полати” – сбитые из досок спальные места. Иногда под ними находился лаз в погреб. Обычно между окнами располагался грубо сколоченный стол и лавки, на которых сидели. В красном углу висели иконы, украшенные вышитыми полотенцами, горела лампада. Часто под одной крышей с жилой избой располагался и хлев для скотины. Избы были добротные, но, в основном, небольшие.

Вот через эти деревни в день проходил не один десяток людей: такие же беженцы, как мы, отставшие от частей бойцы и окруженцы. И всех их привечали и кормили эти люди. Помню, как однажды мы подошли к крайней избе и попросили напиться. Хозяйка настежь открыла калитку, приглашая нас войти во двор, мы все расположились прямо на траве, чтобы немного отдохнуть, а женщина побежала вдоль по улице с криком: “У меня беженцы, несите еду!”. И отовсюду потянулись женщины с хлебом, молоком, вареной картошкой. У этих людей ничего другого не было, они делились с нами тем, что ели сами.

Источник: портал world-war.ru

Сивков Василий

Война запомнилась тем, что мама стала печь невкусный хлеб — с лебедой и другими примесями. Особенно голодно было весной. Работали в колхозе за трудодни, на которые начисляли зерно — по 200-300 граммов на каждый. Полученного до следующего урожая не хватало. Спасение приходило, когда отрастала трава, и коровы начинали давать молоко. Недостаток питания сказывался на растущем организме. Меня, например, при росте 1,48 метра даже в армию не хотели брать. А ведь отец мой был выше 1,80 метра.

Я на себе испытал, чем могут заниматься дети в 9-11 лет в сельском хозяйстве. В первый же день каникул давали наряд: бороновать поля, засеянные вручную, затем вывозить навоз, полоть посевы от сорняков, пасти скот, заготовлять корма. А с наступлением уборки и сева озимых работы было вообще невпроворот. Меня постоянно закрепляли за комбайнами «Коммунар», которые приходили на наши поля. Я должен был залезать внутрь комбайна и растеребливать спрессованную солому. Работать приходилось наравне со взрослыми. Отдыхали только в дождливую погоду, или когда ломался комбайн.

Семилетку я кончал в Верхолемье. В школу каждый день ходил за четыре километра. Из дома выходили затемно, очень боялись, так как в лесах было много волков. Зимой в сильный мороз или метель нас оставляли ночевать в общежитии. Спали на двухярусных нарах, зачастую на голых досках, питались всухомятку принесенными хлебом и картошкой. В сборище ребят разного возраста и из разных деревень по вечерам вспыхивали драки. Вот в таких условиях (при отсутствии или нехватке учебников, тетрадей, освещения) учились. Я получил в нашей школе такие знания, что без проблем выдержал вступительные экзамены в Глазовский сельхозтехникум.

Источник: газета «Сельский маяк»

Вавилин Леонид Филиппович

В сорок первом году я был ещё ребенком, мне было двенадцать лет. О начале войны мы узнали, как и многие, из радио. Я увидел, что вокруг люди начали бегать и суетиться. Было непонятно, что происходит и что будет дальше. Мы жили в Сталинграде, между рядовыми частями немцев и «наших». Мы были в окопе с семьёй: мама, её сестра со своей семьёй, а ещё наши соседи. Тогда было издано распоряжение, что все жители частного сектора должны приготовить себе убежище. В этом убежище мы и скрывались, пока вокруг стреляли и бомбили.

Мы нуждались и в воде, и в еде, и, несмотря на то, что наш окоп находился между рядовыми частями СССР и Германии, приходилось бегать в овраг под мостом, где проходил ручей. Я не ходил: ещё был к этому не готов, наверное. Как-то раз моя мама пошла с ведром за водой, а с ней — муж её племянницы, Василий. Они пошли под мост и больше не вернулись. Уже после я бегал туда: мама лежала на мосту, ведро стояло рядом с ней, а муж её племянницы сидел мёртвый под мостом, прислонившись к столбу. Следующей ночью кто-то поджёг мост, и всё это сгорело… и мама, и Василий. У меня никого не было: ни родных, ни близких. Они стали расспрашивать меня: как, что и где случилось. После всего услышанного они спросили меня: «А ты хочешь к нам в армию?». А я, 13-летний мальчишка, конечно, ответил: «Хочу!» Когда немцы приближались к Волге, мы оказались на их территории, поэтому они выгнали нас подальше от передовых позиций. Так мы обнаружили подвал большого трёхэтажного Комсомольского дома, который и стал нашим новым убежищем.

Ещё помню, как я жил с несколькими семьями. Там оказался я и ещё один мальчик такого же возраста. Это было уже после окружения немцами, зимой. А зима та была очень суровой, было много снега. Я и мой товарищ брали топорик и искали, где погибла лошадь или какое-то другое животное. Мы находили торчащие из-под снега копыта, шли туда, вырубали мясные части и приносили обратно в балку. Питались тогда все с одного котла. Запах варёной конины был специфическим. После окружения немцев обеспечивали с воздуха: с самолетов сбрасывали «бомбы» с продуктами. И мы с этим мальчишкой пытались опередить немцев, чтобы хоть что-то успеть взять. Там было многое: и котлеты, и колбаса, и щи. Кроме того, на прямой дороге на Сталинград остался нескончаемый поток брошенных машин. В этих машинах было всё, что хочешь: и часы, и одежда, и питание, в том числе мясо холодильное, которое хранилось в рефрижераторах. Вот это было такое впечатление.

После того, как победа «наших» под Сталинградом была уже определена, с освобождёнными обязательно встречались командиры полков и дивизий. 3-го февраля 1943-го в наш овраг заявились два командира. Один — с артиллерийского дивизиона, другой — из политотдела, с фронта. Я один там был сирота. У меня никого не было: ни родных, ни близких. Они стали расспрашивать меня: как, что и где случилось. После всего услышанного они спросили меня: «А ты хочешь к нам в армию?». А я, 13-летний мальчишка, конечно, ответил: «Хочу!». Командиры обещали вернуться за мной через некоторое время. 10-го февраля приехал командир отдельного 13-го гвардейского артиллерийского дивизиона, капитан Гипоренко, и сказал мне собираться. Когда я собрался, у меня оказалось два мешка вещей. Солдатам столько было не положено, но там были и одежда, и тёплое одеяло, почти все, что осталось у меня, у сироты. И капитан всё-таки согласился это всё взять. Мы поехали в Сталинград.

Потом меня нашла тетушка. Оказывается, она меня искала, пока шла война, отправляла во все инстанции письма

В Сталинграде штаб находился в Бекетовке. Я оставался пока у командира этого дивизиона. Это произошло после разгрома немцев, и все готовились переезжать. Наш дивизион был определён под Курск. Мы поехали туда в феврале, были оттепели. Трупов было страшно много, зрелище незабываемое. Возили трупы на листах железа, выкапывали могилы, где придётся. Командир определил меня в службу артснабжения, прикрепил меня к двум старшим лейтенантам Захарову и Стоцкому. Ехали мы на захваченном немецком мотоцикле, по пути попался еще один мальчишка, такой же как и я, забрали его с собой. Звали его Володя Платонов. Вот с этого началась моя служба или жизнь в среде военных. Началась Курская битва. Помнится хорошо, как в канун наступления самолёты летали всю ночь, не переставая. Шла бомбёжка немцев. И потом пошло уже продвижение, мой дивизион шёл через Белоруссию, затем через Гомель и в Польшу. В 1944 году открыли Суворовские училища, и моё командование направило нас с Володей в одно из таких училищ. Нас определили в училище, которое находилось в Чугуеве, под Харьковом. У нас были адреса родственников солдат, с кем воевали, и вот, пока мы ехали, заезжали к родне. Людям было приятно послушать рассказы про их родственников на фронте. Когда мы приехали в Чугуев, начальник училища развел руками: «Ребята, дорогие, я бы вас с удовольствием взял…» (а мы приехали с фронта со значками гвардейцев) «…но переполнено всё, некуда вас определить». Тогда он посоветовал поехать в Тульское Суворовское училище. Мы подумали с Володей и поехали в Днепропетровск. Там у нас было несколько адресов, с кем я был непосредственно в одной батарее. Однако перед тем, как пойти по адресам, мы пошли в военкомат. Нас отметили и оставили там. Мы рассказали коменданту, что получилось с училищем, и он хотел нас отправить в ремесленное училище, но его секретарь посоветовала отправить нас в музыкальный взвод. Отпечатали нам направление туда, комендант подписал.

Привезли нас в музыкальный взвод, там нас посадили на инструменты в духовом оркестре: меня — на бас, а Володю – на баритон. Здесь мы и проходили дальнейшую службу. Володя переписывался с сестрой и решил уехать к ней, а я остался. Уже играл в оркестре, меня брали играть на танцы, в клубы. Таким образом я прослужил до 1944 года. Потом меня нашла тетушка. Оказывается, она меня искала, пока шла война, отправляла во все инстанции письма. Как сейчас помню: пришло мне письмо, малюсенький-малюсенький листочек (там по ошибке написали фамилию не Вавилин, а итальянскую фамилию Вавилли). С тех пор я с этой тетушкой переписывался. В 1945-м, когда война закончилась, полки начали расформировывать, в оркестрах нужды уже не было. В полк пришло письмо, что тетушка меня просит отпустить к ней, меня вызвал замполит. Они не хотели меня отпускать, но после разговора все же отпустили.

Про Победу узнали, когда я был еще в армии, в запасном полку. Это было невероятно, было громадное ликование. Трудно передать такое впечатление. Были такие торжества, что никто не мог остановиться. Это были очень тяжёлые времена, тяжело даже описать, надеюсь, что больше никто не окажется в такой ситуации.

Источник: hse.ru

Владимир Максимов 

По привычке я проснулся рано – часа в 4. Хотя здесь это все относительно: всю ночь можно читать. Свежий ветер гулял по комнате. Для полноты комфорта не хватало одного: нельзя было закинуть руки за голову – «сквозное пулевое ранение мягких тканей  левого надплечья» —  все еще дает о себе знать. Невольно я вспомнил утро 1 мая – месяц тому назад я проснулся под сосной, где выбрал местечко, не покрытое снегом. Был такой же  розовый восход, морозило. Мороз, неожиданно нагрянувший 1 мая, давал чувствовать себя всю ночь. Вылезши из-под плащ-палатки я с удивлением увидел, что штаб бригады, среди которого я спал, куда-то откочевал. Я попрыгал, потряс руками, нацепил на шею автомат и полез по склону сопки – разыскивать своих. Было удивительно тихо. Невольно вспомнилась прошедшая ночь и, по ассоциации, первомайская ночь 1941 г..  В то самое время, когда Мартинсон отплясывал  в доме ИТР, в 1942 г я лежал под спиленной сосной и с напряженным интересом всматривался в светлое небо. Там кружил немецкий самолет. Время от времени (через несколько минут, но мне-то казались эти промежутки длинными) под фюзеляжем вспыхивал свет и с противным свистом летела бомба.  Совсем близко раздавался негромкий взрыв, за ним – стоны и т.п. В общем, случайно нас нащупали. В 1941 г. я злился на то, что Зина, не желая семейных осложнений, не пришла на вечер. В 1942 г. я злился на себя, на людей, которые после каждого взрыва начинали бегать, на самолет, а больше всего испытывал некоторую неуверенность в том, что утро 1 мая застанет меня в живых. Госпитальные дни похожи один на другой. Я купаюсь в непередаваемом   ощущении благополучия: чистое белье, хорошая погода, прогулки в саду (за палисадником широкая-широкая Двина), можно мыться хоть 10 раз в день. Подоплека всех этих ощущений в самой простой радости: радуюсь тому, что я живу, а не догниваю в каком-нибудь карельском болоте.

Источник: портал world-war.ru

Балашова Инна Тимофеевна

По-настоящему конец войны я ощутила в какой-то простой будничный день. Кто-то позвонил, я открыла дверь и увидела немца, невысокого, худого. Он что-то просил, но я, не задумываясь, закрыла перед ним дверь. В то время пленные немцы были заняты в строительстве, восстановлении разрушенных домов. Часто я встречала их и на нашей улице. Я не испытывала ни страха, ни жалости к этому уже побежденному врагу. Я вернулась к своим делам, но эта встреча породила во мне какое-то беспокойство. Я вдруг усомнилась в своем праве на одну лишь ненависть, которую мы испытывали не только к Гитлеру, но и ко всем немцам. Вопреки укоренившейся идеологии, постоянной жажде отмщения за все наши беды, в этом жалком, голодном, уставшем немце не сразу, а после долгих размышлений я признала человека, и душа моя, изуродованная войной, начала тоже «вочеловечиваться». Моя война закончилась именно в этот день.

Мне повезло. Я пережила блокаду. Остались живы отец, мать, бабушка и тетя. Возвратился домой дядя, пройдя плен, чужой и отечественный. Мы продолжали жить в тех же комнатах. Сразу после войны местные «нострадамусы» предрекали нам, блокадникам, остаток жизни сначала в десять, потом в двадцать лет. Тогда и это казалось счастьем!

Источник: проект «Дневник ветерана. Непридуманная история войны»

Розов Виктор Сергеевич

Кормили плохо, вечно хотелось есть. Иногда пищу давали раз в сутки, и то вечером. Ах, как хотелось есть! И вот в один из таких дней, когда уже приближались сумерки, а во рту еще не было ни крошки, мы, человек восемь бойцов, сидели на невысоком травянистом берегу тихонькой речушки и чуть не скулили. Вдруг видим, без гимнастерки, держа что-то в руках, к нам бежит еще один наш товарищ. Подбежал. Лицо сияющее. Сверток — это его гимнастерка, а в нее что-то завернуто.

— Смотрите! — победителем восклицает Борис. Разворачивает гимнастерку, и в ней… живая дикая утка.

— Вижу: сидит, притаилась за кустиком. Я рубаху снял и — хоп! Есть еда! Зажарим.

Утка была некрупная, молодая. Поворачивая голову по сторонам, она смотрела на нас изумленными бусинками глаз. Нет, она не была напугана, для этого она была еще слишком молода. Она просто не могла понять, что это за странные милые существа ее окружают и смотрят на нее с таким восхищением. Она не вырывалась, не крякала, не вытягивала натужно шею, чтобы выскользнуть из державших ее рук. Нет, она грациозно и с любопытством озиралась. Красавица уточка! А мы — грубые, пропыленные, нечисто выбритые, голодные. Все залюбовались красавицей. И произошло чудо, как в доброй сказке. Кто-то просто произнес:

— Отпустим!

Было брошено несколько логических реплик, вроде: «Что толку, нас восемь человек, а она такая маленькая», «Еще возиться!», «Подождем, приедет же этот зараза повар со своей походной кухней-таратайкой!», «Боря, неси ее обратно». И, уже ничем не покрывая, Борис бережно понес утку обратно. Вернувшись, сказал:

— Я ее в воду пустил. Нырнула. А где вынырнула, не видел. Ждал-ждал, чтоб посмотреть, но не увидел. Уже темнеет.

Когда меня заматывает жизнь, когда начинаешь клясть все и всех, теряешь веру в людей и тебе хочется крикнуть, как однажды я услыхал вопль одного очень известного человека: «Я не хочу быть с людьми, я хочу быть с собаками!» — вот в эти минуты неверия и отчаяния я вспоминаю дикую утку и думаю: нет-нет, в людей можно верить. Это все пройдет, все будет хорошо.

Источник: Розов В.С. Удивление перед жизнью. Воспоминания.

Вагина Евгения Захаровна

Однажды (это уже конец 1943 г.) мы выступали в Военно-медицинской академии. Сначала выступали в зале для раненых, которые могли ходить. Мы дали наш концерт, а потом шли по палатам и тоже пели и читали для тех, кто ходить не мог. Раненые нас обнимали и целовали. Все соскучились по детям. И нам совали кулечки с чайной ложечкой сахарного песка. И вот в одной из палат я случайно обратила внимание на койку слева. Там лежал раненый: нога у него была на подвесе, а голова и левая рука — перевязаны. Я прохожу мимо и на спинке кровати вижу — табличка «Михайлов Захар Тихонович», мой отец. Я его увидела и даже сразу не поняла — он или нет. Он мне рукой машет, и слезы радости, конечно, на глазах. С тех пор в эту палату мне вход был открыт. Он лежал в палате тяжело раненых. Я туда бегала, как только мне удавалось, и меня всегда пускали: кому что-нибудь расскажу, спою, напишу за кого-то письмо, в общем, стала им как своя.

Когда папа пошел на поправку — уже и маму стали пускать. Когда он выздоровел и вышел из госпиталя, мы провожали его опять на фронт. Пункт, где их формировали, находился за знаменитыми ленинградскими «Крестами». Отец был трижды ранен и всякий раз потом уходил на фронт, а в этот раз мы с мамой его провожали. Больше мы его уже не видели. 23 апреля 1944 года он погиб. Но сохранились письма отца, проникнутые любовью к матери, жене своей, и любовью к нам. В каждом письме писал маме: «Береги детей!» Вот какое чувство было у человека! И в письмах всегда полная уверенность в победе! Будто знал, что немного немцам осталось терзать нас, бедных.

Источник: Моя блокада (документальные очерки)

Крутов М.С.